Великие Луки

Перечитала на выходных «Севастопольские рассказы» Толстого.
Дважды вернулась к одному месту. В чем дело? По-моему, ни у кого, нигде, не находила именно такого описания смерти в бою, от лица самого гибнущего… Страшно.

Михайлов оглянулся: светлая точка бомбы, казалось, остановилась на
своем зените — в том положении, когда решительно нельзя определить ее
направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее,
ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и слышно роковое
посвистывание, опускалась прямо в середину батальона.
— Ложись! — крикнул чей-то испуганный голос.
Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и
зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на
твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом, — бомбу не рвало.
Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил, — может быть, бомба упала
далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с
самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен
двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его,
недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на
мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся
бомбы.
Ужас — холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас — объял
все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда — секунда, в которую целый мир чувств, мыслей,
надежд, воспоминаний промелькнул в его соображении.
«Кого убьет — меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то
куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу,
чтобы непременно с хлороформом, — и я могу еще жив остаться. А может быть,
одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, и его
убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе — меня».
Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову,
вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить;
цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; Женщина,
которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами;
человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и которому он не
отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и
тысячами других воспоминаний, чувство настоящего — ожидания смерти и ужаса
— ни на мгновение не покидало его. «Впрочем, может быть, не лопнет», — подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это
мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с
страшным треском что-то толкнуло его в средину груди; он побежал куда-то,
спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.
«Слава богу! Я только контужен», — было его первою мыслью, и он хотел
руками дотронуться до груди, — но руки его казались привязанными, и
какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты — и он
бессознательно считал их: «Один, два, три солдата, а вот в подвернутой
шинели офицер», — думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал,
из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а
вот еще выстрелили, а вот еще солдаты — пять, шесть, семь солдат, идут всё
мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что
он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда
мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди, — это
ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то,
чем это было мокро. «Верно, я в кровь разбился, как упал», — подумал он, и,
все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые
продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел
закричать: «Возьмите меня», — но вместо этого застонал так ужасно, что ему
страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в
глазах, — и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни все
прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше
и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше
не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте
осколком в середину груди.